Знахарь - Страница 23

Мельник покачал головой.

— Твоя правда! Грех жаловаться! Умелый ты, и я не жалею, что оставил тебя. Но тут дело касается моего сына. Сам понимаешь, я думаю, последнего, который у меня остался.

— Так ты хочешь, чтобы он навсегда калекой остался? А со временем не лучше ему будет становиться, а все хуже. У него отломаны куски костей. Ты сам их рукой нащупаешь. Говоришь, что наука нужна. Так была же у тебя наука. Тот доктор из городка ученый. А что сделал?

— Если ученый не сумел, то неученому и браться нечего. Разве, — заколебался он, — разве в Вильно везти, в больницу. Но то ж такие огромные затраты, а еще неизвестно, помогут ли там…

— И тратиться не надо. Мне гроша не заплатишь. Я не настаиваю, Прокоп, слышишь, не настаиваю. От всего сердца, из благодарности вам всем хочу помочь. Если боишься, что Василь после операции может умереть или еще какая-нибудь болезнь с ним приключится, то помни две вещи. Во-первых, ты имеешь право убить меня. Я защищаться не буду. А захочешь, то до смерти останусь работать у тебя бесплатно. Что же делать! Жалко мне парня, а я знаю, что помогу ему. А во-вторых, Прокоп, ты знаешь, какие мысли приходят ему в голову?

— Какие ж это мысли?

— А чтобы лишить себя жизни.

— Тьфу, не произноси таких слов в злую минуту. — вздрогнул мельник.

— Я не произношу. Но он, Василек, все время над этим думает. Мне говорил и другим тоже. Спроси у Зони или Агаты.

— Во имя отца и сына!..

— А ты, Прокоп, не обращайся к Богу, — раздраженно добавил Антоний, — потому что все говорят, что твои несчастья с детьми — Божья кара за то, что ты обидел своего брата…

— Кто так говорил?! — вскипел старик.

— Кто?.. Кто?.. А все. Вся округа. Если хочешь знать, то и сын твой говорит то же самое. За что, говорит, я должен мучиться, за что калекой до конца жизни быть? За грех отца?..

Воцарилось молчание. Прокоп опустил голову и сидел, как окаменевший, только ветер развевал пряди его длинных седых волос и бороды.

— Смилуйся, Боже, смилуйся, Боже, — тихо шептал он.

Антонию вдруг стало нехорошо на душе. Зачем он бросил в лицо несчастному старику страшное обвинение? Ему захотелось смягчить ситуацию, и он заговорил снова:

— То, о чем говорят, вероятно, выдумка… Приговоров Божьих никто знать не может. А Василь еще молодой и глупый. Лично я в это не верю.

Старик не шелохнулся.

— Не верю, — продолжал Антоний, — и в доказательство тому вылечу твоего сына. Решайся, Прокоп, потому что я только добра тебе хочу, равно как и ты мне зла не желаешь, я знаю. Представь, что будет, если наперекор всем разговорам Василь поправится, начнет ходить, как все люди, возьмется за работу? Будет у тебя, кому мельницу оставить. На старости лет опору и опеку в родном сыне найдешь. Подумай, не закроет ли это рот сплетникам, когда они увидят здорового Василя?

Мельник тяжело поднялся с бревна и посмотрел на Антония. Глаза его беспокойно горели.

— Послушай, Антоний, а ты поклянешься, что хлопец не умрет?

— Поклянусь, — прозвучал уверенный ответ.

— Тогда пошли.

Не сказав больше ни слова, он пошел вперед. Заглянул в комнаты. Там никого не было. В углу перед иконой мерцал слабый огонек лампадки.

Прокоп снял икону с гвоздя, торжественно поднял ее над головой и сказал:

— Святой пречистой…

— Святой пречистой, — повторил Антоний.

— Христосу избавителю…

— Клянусь.

— Клянусь, — повторил Антоний, и для подтверждения клятвы поцеловал икону, которую поднес ему Прокоп.

Все должно было произойти в абсолютной тайне. Прокоп Мельник не хотел разглашать эту затею, чтобы снова не ожили в округе разговоры о его брате и о Божьей каре, которая пала на его потомство. Несмотря на клятву Антония Косибы, несмотря на доверие к нему, Прокоп не исключал все-таки возможности смерти сына.

Поэтому даже своим близким не открыл всего до конца.

Весь следующий день, в соответствии с планом Антония, женщины убирали в пристройке. Там натопили печь, занесли ушат с водой, две самые большие кастрюли и постели Василя и Косибы.

Женщинам и второму работнику Прокоп сказал только следующее:

— Антоний знает способ лечения и будет там лечить Василька.

Тем временем Антоний выбрал себе из инструментов молоток, маленькую пилочку, вычистил ее дробленым кирпичом и доделал ручку, нашел долото и два ножа. Все это долго точил, но никто не видел, чем он занимался. Не видел никто и того, как он выстругал вогнутые дощечки.

Старый Прокоп с самого утра отправился в городок и, возвратившись, занес Антонию в пристройку какие-то пакеты. В них была вата и йод. Бинты Антоний приготовил сам из двух простынь.

Вечером Василя перенесли, и они провели ту ночь в пристройке уже вместе. В пристройке была большая комната с тремя окнами и темным альковом. Василю поставили кровать в комнате, а альков занял Антоний. Так же как и в доме, вдоль стен стояли лавки, а в углу большой стол.

Василь в ту ночь уснуть не мог: все расспрашивал Антония об операции.

— Спал бы уже, — одернул его, наконец, Антоний. — Что ты, как женщина, боишься боли?

— Я не боюсь боли. Что ты! Вот сам увидишь, я даже не застону. Я только прошу тебя, ты не обращай внимания, что мне больно. Я выдержу, только бы хорошо было.

— Будет хорошо.

На рассвете мельница заработала, как обычно, с той лишь разницей, что две молодые женщины помогали вместо Косибы.

— Что это ты, Прокоп, — посмеивались мужики, — с каких это пор мельницу у тебя бабы крутят?

Но Прокоп на шутки не отвечал, в голове у него роились другие мысли. Он выполнял свою работу, а в душе все время молился.