Знахарь - Страница 39

Он прикоснулся к локтю Марыси и заговорил.

— Не стоит плакать, панна Марыся. От чистого сердца говорю, не стоит. Пройдет время, и рана заживет. Пожалейте свои глазки. Вы достойны в тысячу раз лучшего, чем он. Так пусть он волнуется и переживает. Он оскорбил вас, и Бог его за это покарает. На свете ничто не исчезает, ничто не проходит бесследно. Такой уж закон. Ничто не пропадает. Это как с граблями. Наступишь на зубья, кажется граблям плохо сделал, а тем временем не успеешь оглянуться, как они тебя в лоб… Такой закон. Ну, не надо плакать, панна Марыся…

Ее рыдания и беспомощность своих утешений расстроили его самого. Пан Собек готов был расплакаться сам. Он тихонько касался ее локтей, вздрагивающих от волнения.

— Успокойтесь, панна Марыся, успокойтесь, — говорил он. — Не нужно, не стоит плакать. Обманул вас… обманул. Плохой человек. Совести у него нет.

— Но за что, за что!.. — плакала Марыся. — Не любила я его действительно… никогда… Но ничего плохого я ему не сделала.

Собек задумался.

— О ком вы говорите?

— О нем, о Войдыле…

— О старом? — удивился он.

— Нет, об этом… бывшем семинаристе.

— Зенон?.. А как же он вас обидел?

— Осыпал меня ужасными оскорблениями… При людях! Какой стыд!.. Какой стыд!.. Как я буду теперь в глаза людям смотреть!

Она всплеснула руками.

Собек почувствовал, как кровь прилила к лицу. Пока он думал, что пан Чинский обидел Марысю, то невольно принимал это со смирением, как действие высших сил, которым невозможно противостоять. Однако, узнав, что речь идет о Зеноне, он рассвирепел.

— Что же он вам сказал? — спросил пан Собек, пытаясь успокоиться.

Если бы Марыся не была так расстроена и взволнована, она никогда бы не разоткровенничалась. Будь у нее время подумать, она ни за что не рассказала бы о происшествии пану Собеку, человеку чужому. Но в эти минуты ей так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь посочувствовал ей, что она все рассказала срывающимся от волнения голосом.

Слушая ее, Собек успокоился и даже рассмеялся.

— Что же вы на такого дурака обращаете внимание? Что он говорит, что собака лает, — все равно. Незачем волноваться.

— Легко вам так говорить…

— Легко не легко, это — другое дело, а Зенона даже в расчет принимать нельзя. Что он для вас?.. Плюньте и только…

— Если бы так, — она вытерла слезы. — Но ведь люди слышали, сейчас все разнесется по городку. Куда я глаза спрячу?

— Ой, панна Марыся, а зачем же вам глаза прятать? У вас совесть чиста, а это главное.

— Не каждый в это поверит.

— Кто сам чистый, порядочный, тот поверит, а злой и в костеле грязь найдет, но на них не стоит обращать внимание. Вот видите — он показал корзинку — к садовнику иду за клубникой. Не пройдетесь ли со мной? Хорошая клубника, очень крупная и сладкая.

Она улыбнулась.

— Спасибо, я тороплюсь домой… До свидания.

— До свидания, панна Марыся. Волноваться незачем.

Задержавшись на минуту, она сказала:

— Вы так добры ко мне. Я никогда этого не забуду.

Собек махнул рукой.

— Какая там доброта. Не о чем говорить. До свидания.

Напевая под нос мелодию танго, он пошел в сад. Там он насобирал клубники, поторговался, заплатил и вернулся домой. Он очень любил клубнику. Высыпав ее в две глубокие тарелки, истолок в ступке сахар, густо посыпал им ягоды, перемешал и поставил, чтобы пустили сок. Он любил все делать методично.

Тем временем уже вскипела вода для чая. Собек вынул из шкафа хлеб, масло. Это был его субботний ужин, а в качестве десерта ожидала тарелка сочной, ароматной клубники. Вторую тарелку он оставил на завтрашний обед.

Вымыв посуду, он вытер ее, поставил на место, снял со стены свою любимую мандолину и вышел.

Летом в субботние вечера вся молодежь была на улицах, главным образом, на Коровьем бульваре. Пан Собек все время встречал знакомых. С одними останавливался, разговаривал, шутил, с другими только раскланивался издали. Прошел Виленскую, улицу Наполеона, подошел к Трем грушками возвратился. Девушки старались завлечь его в свою компанию: всегда приятно послушать музыку. Он, однако, отказывался и гулял один, время от времени касаясь струн своей мандолины.

Проходя по улице Ошмянской, на крыльце у Лейзера, Собек увидел несколько парней, сидящих за столиками.

— Эй, — позвал один из них, — пан Собек, иди сюда, сыграй что-нибудь.

— Как-то нет желания, — отмахнулся тот.

— Что там желание, — отозвался другой. — Садись с нами, тогда и желание появится.

— А с вами я не сяду, — ответил Собек.

— Почему это?

— Потому что среди вас хам, а с хамами я не связываюсь.

Воцарилось молчание. Потом кто-то еще спросил:

— Кого это ты имеешь в виду, скажи-ка?

— Я не имею его в виду, — спокойно ответил Собек. — Я его презираю. А если интересуетесь, пан Войдыло, о ком говорю, то как раз о вас.

— Обо мне?

— Да, о вас, пан экс-семинарист! Я считаю вас хамом и в одной компании с вами быть не хочу.

— За что это ты человека оскорбляешь, пан Собек?

— Не человека, а быдло. Хуже быдла, подонка и хама.

— Ты что, пьян?!. — спросил Зенон.

— Пьяный?.. Нет, пан Войдыло, я непьющий. Совершенно трезвый. Я, в отличие от пана, в канавах не ночую, на молодых девушек не нападаю. Только пьяная свинья, извините, может невинную и беззащитную девушку на улице осыпать непристойными словами. Вот так.

Он взял несколько тактов вальса из «Осенних вариаций».

— Это он о той Марыське, что у Шкопковой работает, — заметил кто-то.

— Именно о ней, — подтвердил Собек. — О ней, на которую такие подонки, как уважаемый пан Войдыло…